Перемещенные лица, мелькнувшие в зеркале

В своей еженедельной колонке на RFI филолог Гасан Гусейнов пишет о трудностях разговора о «перемещенных лицах» или «релокантах», «беженцах» или «эмигрантах» с людьми оседлыми, или выбравшими, по пословице, не волю, а долю.

Доктор филологических наук Гасан Гусейнов © ПостНаука TV

После Второй мировой войны появилась политически корректная лексика, или слова, которые должны были описывать людей не обидным для этих людей образом. Например, вместо «перемещенных лиц» заговорили о «беженцах». Первое выражение — это описание человека как предмета, который кто-то зачем-то переместил куда-то заграницу. «Беженец», хотя слово и старинное, содержит помимо обидной семантики, граничащей с трусливым дезертирством, и активное значение. В первом случае тебя переместили. Во втором — ты сам бежал за лучшей долей.

В позднем Советском Союзе «мигрантами» называли людей, приехавших на заработки в крупные города центральной РСФСР или в бывшие республики Советской Прибалтики из Средней Азии или Закавказья. В перестроечных газетах то и дело высказывалось возмущение: «Как же можно, людей, которые перемещаются по своей собственной стране, так унижать!» Прошло всего несколько десятилетий, и на слово «мигрант» перестали обращать внимание. Потом, уже в 1990-е, и в РФ стали пользоваться международными словами вроде «гастарбайтера», в сокращении «гастера», да и этническими наименованиями, как бы нейтральными, но все же пренебрежительными.

Когда люди пускаются в плавание по своей воле, они более или менее уверенно могут ответить, откуда они идут. Но эту свою уверенность все же потом приспосабливают к ожиданиям того берега, к которому пристают. Выезжаешь под одним флагом, прибываешь под другим, обживаешься на новом месте под третьим.

В самом начале 1990-х один мой добрый знакомый, известный историк, уже сильно в летах, отказался от переезда в Германию, потому что не хотел становиться ни «поздним переселенцем» (так он назывался бы, если бы показал принимающей стороне свои немецкие корни), ни «контингентным беженцем», если бы мотором переезда была его жена-еврейка. К счастью для себя, он решил остаться московским профессором, прожившим последние годы жизни в достоинстве и славе. Переезд не нравился моему знакомому по соображениям этическим и эстетическим: «У нас нет детей, ради возможного счастья которых я мог бы пойти на такой шаг. А словосочетания „поздний переселенец“ или „контингентный беженец“ заставили бы неровен час шевельнуться осколок немецкой гранаты, который сидит у меня в голове».

И это не редкий какой-нибудь случай. Некоторым моим друзьям и знакомым, бежавшим в конце 1980-х гг. из позднесоветского Азербайджана детям от смешанных армяно-азербайджанских браков, пришлось выбирать себе новую идентичность. Одним было легче — они просто стали армянами, другие обозначили себя евреями, третьи, оказавшись в Австралии или в США, стали бóльшими азербайджанцами, чем были в СССР. Самый интересный четвертый случай — молодого человека, выучившего итальянский язык и с успехом выдававшего себя на севере Германии за онемеченного итальянца.

В СССР люди с западной родословной выживали в сталинское время плохо и часто несли свое туманное происхождение как тяжкий крест. Но ближе к концу советской власти начинали об этом говорить, а на старости лет уже конфабулировали что-то совершенно несусветное о своих воображаемых предках — внебрачных потомках кардиналов (sic!) или герцогов. Одна такая добрая знакомая работала редактором в московском издательстве; жесткая и язвительная в профессиональном общении, она совершенно размякала, когда встречала интерес к своим итальянским корням, и тогда мало-помалу выяснялось, что эта ее заброшенная в далекое прошлое мечта — род спасительного безумия человека, никогда не выбиравшегося из советской Москвы и находившегося на своем месте словно для того только, чтобы иллюстрировать изучавшим философию молодым друзьям такие базовые категории модной тогда философии экзистенциализма, как «заброшенность» и «одиночество».

Все это было ужасно грустно, ведь люди хотели стать другими, сменить кожу, но как это было сделать? Только внутренним перерождением. Это было крайним проявлением того, что люди иногда неосторожно называют «внутренней эмиграцией», на этот раз — эмиграцией в никогда не существовавшее прошлое. Подавляющему большинству само это представление, что можно захотеть быть кем-то другим, чуждо и даже враждебно. Хотя ведь всех предупреждал Александр Блок: «Заплачет сердце по чужой стороне…»

Обычно, думают они, сердце плачет по оставленному родному берегу, а «другие берега» и «чужие города» в лучшем случае непонятны, в худшем не менее враждебны, но в чем-то и более опасны чем оставленное отечество.

►►►Памяти Сатурна, или Французская ксенальгия

В годы войн и погромов, политических и экономических преследований у многих людей не остается иной раз и часа, чтобы задуматься о новой для себя оболочке — той оболочке, под которой им предстоит все-таки начать новую жизнь на чужом берегу.

Близкие — друзья, соседи, родственники — остались там, где была своя — их и твоя — общая устроенная жизнь. Но сама скоропалительность отъезда, почти бегства или настоящего бегства, которую прикрывает новое слово «релокация», многих приводит в смятение, которое может не проходить годами.

Товарищ написал мне: «Посмотрел на себя в зеркало и увидел ПЕРЕМЕЩЕННОЕ ЛИЦО. Вдруг понял смысл этого старого выражения. Вот он я, типичный дипишник, тот самый, о котором прочитал целый шкаф мемуаров и отчаянных стихотворений первой, и второй, и третьей волн. Но в решающий момент ни один текст не сумел подготовить меня к тому, что вот именно я — ПЕРЕМЕЩЕННОЕ ЛИЦО».

Тут не работают советы и бесполезны ссылки на собственный полезный опыт. Если есть что-то счастливое в этом эпизоде узнавания в себе перемещенного лица, то это — сам акт открытия себя как другого, нового, освобожденного от сословных и этнических обязательств, словно родившегося заново человеческого существа.

«Да, — продолжил товарищ, — у меня в кармане паспорт с истекающим сроком годности, выданный не самым дружелюбным к своим гражданам государством. Оставив это государство, я пока не стал другим человеком. Но даже и продолжая жить интересами и заботами оставшихся на родине близких, я все-таки уже отдалился и продолжаю отдаляться от них. Перемещаюсь не только в пространстве, но и все дальше во времени. В постепенном охлаждении и замирании прежней жизни много тоски и меланхолии. Но я знаю, что ушел от своей войны, или от той войны, в которой я должен был бы терпеть происходящее, и тогда эта война шла бы и от моего имени. В эту войну, чего доброго, вступили бы и мои дети и внуки».

Так думали и некоторые немцы в 1933, а особенно в 1938, так думали и некоторые советские в 1979, после вторжения в Афганистан, и некоторые россияне в 2008, когда РФ напала на Грузию, и в 2014, когда напала на Украину. Об этом свидетельствуют и статистические данные об эмиграции из РФ после 2008 и после 2014 года, тогда еще не фальсифицированные и обсуждавшиеся в научных публикациях.

Конечно, что значат на фоне десятков миллионов какие-то жалкие сотни тысяч? Разве ими нельзя вообще пренебречь? Даже 1–2, да даже и 10 миллионов отказавшихся от родства, крова и родных могил, разве эти беглецы не заслуживают презрения как предатели своего народа? Раз они выбрали другую судьбу, наши пути разошлись навсегда, и они отныне не могут называться с нами одним именем. Горькое, но такое понятное суждение, если судить о людях, как о муравьях в муравейнике!

►►►Не могут же все, или Смертельное упрощение

А если нет, если отказаться от тупиковых споров?

►►►Тупиковые русские споры понауехавших с понаостававшимися

Разве это не последнее расставание с неволей? Не последняя возможность выбрать личную свободу?

В немецком языке есть интересное слово Wahldeutscher, которое переводится на русский так: «Ставший немцем по собственному выбору». И даже более буквально: «Принявший германское гражданство». Это не то же, что карикатурное «желанье быть испанцем» по Козьме Пруткову или упомянутое чуть раньше «желание иметь итальянских предков». Wahlpariser по-немецки — это человек, который не просто «хотел бы жить в Париже», но взял и перебрался туда. Не по Маяковскому («я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва»), а по самому существу добровольного выбора.

Но это, возразят мне, не то же, что оказаться «перемещенным лицом», «релокантом», «эмигрантом», «беженцем». Тут не до выбора, не до жиру, быть бы живу. Ведь кого-то занесло в Казахстан или в Турцию, в Армению или в Грузию. Не стали там русские люди ни казахами, ни турками, ни армянами, ни грузинами. Вы «Бег»-то читали, ловкий вы наш?

Ишь раскатал губу, «француз по выбору».

Да и то дело — ведь как рискованно-то. Выбрал ты себе по доброй воле другую судьбу, а где гарантия, что твой выбор — правильный? Народ правду знает. Где родился, там и пригодился? Каждый кулик свое болото хвалит? Разве не так?

Так ведь и другое — так. Выбор между там и тут как выбор между волей и долей определяет все тот же неизбежный Даль:

«Там своя воля, а тут своя доля».

Будем ценить людей, которые видят эту межу и не дают напрасных советов. В разгар советского века в большой моде в Советском Союзе был английский писатель Сомерсет Моэм. Правда, по мере углубления в советское время произведения его печатали по-русски с опозданием на целое поколение, но некоторые его рассказы о космополитах, о выбравших жизнь в чужом краю, о потерявшихся или, наоборот, о нашедших себя на этом пути, вдруг обретают свежесть и сегодня. Герои Моэма как бы проживали жизнь за нас, советских обитателей единственно верного и идейно выдержанного заповедника общественного долга и народной доли. Удар по этой простоте и нанесла война. А о рассказах Моэма поговорим в следующий раз.